Скажу сразу: я не смотрел вторую часть фильма, который себя называл великим кино. Не хочу. Я, во-первых, не хочу смотреть на то, что там есть. Я прекрасно знаю, что там, в этом кино, есть. А во-вторых, я не увижу в этом кино того, что я хотел бы увидеть. И я точно знаю, что именно этого там нет. И я знаю, почему этого там нет и быть не может. Потому что не влезет настоящее величие в душу и в разум тех, кто всерьёз решил, что они – величина.
Поэтому давайте-ка я вам лучше расскажу про кино о Войне, которое почему-то никто не снял. Мне кажется, это было бы отличное кино.
Мне кажется, что если уж снимать великое Кино, то снимать его надо о главном. А что же в той самой Войне было главным?
Системы вооружений? Политика? Конференции, договорённости, интриги? Направления ударов, карты, сроки, линии обороны?
Нет, не то. Что — для всех? Для экономистов, инженеров, военных, политиков, рабочих, врачей, детей, матерей, жен, отцов, братьев, сестёр, мужей… Что для них?
Что для нас? Эта страшная, по-настоящему Великая в своем ужасе Война — что она сделала с каждым? Во что превратила каждую судьбу? Ведь величие её тем и измеряется, что никто не избежал её прикосновения, никто не остался неизменным и прежним. Никто. Она объяла всех. Всех без исключения. И изменила всех — взрослых и детей, отцов и матерей, храбрецов и трусов, преступников и священников.
Великая Война сделала великую и ужасную вещь — она превратила высокую шекспировскую трагедию в рутину. В быт. В обыденность.
Эпос стал осязаем. Роланд перестал быть эксклюзивным рыцарем, имеющим привилегированное право пасть за честь и Родину. Потому что в двадцатом веке в стране под названием СССР появились миллионы Роландов. Это они писали на стенах Брестской крепости «Умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина!».
Инфляции подверглась слава Одиссея и Пенелопы, потому что миллионы Одиссеев начали путь домой в 1945-м и миллионы их Пенелоп дождались. Не предали. Не изменили. Не забыли.
И Орфеи с гармошками и гитарами на танках и грузовиках врывались в локальные царства смерти — концлагеря, чтобы либо навсегда вырвать своих Эвридик из лап Смерти, либо спасти чужих, а своих оплакать так, как может оплакать только герой, — боем, огнём, возмездием.
Все герои древности — и 300 спартанцев, и ахейцы, и троянцы, и титаны, и Кухулин, и Геракл, и Ахилл... — все они в те времена познали, что им есть не только ровня, но люди более смелые, более великие, более… Более люди.
...Вот толстая пожилая женщина. Она медленно, переваливаясь, идет по улице. И на её груди бряцают жёлтые и серебристые кружочки. Ее Роланд пал смертью храбрых на Курской Дуге. Она получила похоронку через несколько месяцев после его смерти. Она проплакала всю ночь, а наутро вернулась на работу к станку. Потому что другим Роландам, дети которых стояли у станков тут же рядом с ней и делали боеприпасы для отцов, нужны были патроны и снаряды. Чтобы вернуться. Сначала стать Одиссеями, а потом — вернуться.
...Вот седой человек в старом пиджаке. Его жену и детей угнали в Германию и там убили. Он не смог дойти до Берлина — до логова дракона. Дракон ранил его раньше. И теперь каждую ночь ему снится, как зовёт его семья, а он всё никак не может успеть и дойти до них, чтобы спасти. Он просыпается и смотрит на их сохранившиеся случайно фотографии. Он женат во второй раз. И его вторая жена точно так же смотрит на фотографию своей первой погибшей семьи.
...Вот ещё один старик. Этот Телемах работал половину войны в колхозе, чтобы отцу и его товарищам было, что есть. Вторую половину – воевал. Погибла мать. Он поплакал и продолжил воевать. Погиб брат. Он поплакал и продолжил воевать. Погиб отец. Телемах остался один. И он продолжил воевать.
...Вот святой. Он умер от голода в блокадном Ленинграде рядом с запасами зерна. Он не тронул их, чтобы новые ценные семена достались нам. Чтобы мы никогда не голодали.
...Вот Прозерпина. Её мучили в концлагере несколько лет. Из неё выкачивали кровь для арийских воинов, её заставляли рыть могилы для детей таких же, как она, голыми руками. Она выжила чудом. Теперь у неё пять правнуков, которые бегают вокруг неё, смеясь и не зная, что такое Ад. А она — восстала из мёртвых и смогла дать жизнь. И для неё это не легенда, а сухая биография: «После освобождения из концлагеря вышла замуж.. поступила… закончила… родила… назначена… награждена...»
Вот они — ходят с нами по одним улицам, стоят в очередях в магазинах, иногда даже бывают в общественных туалетах. Так похожи на обычных людей. На нас.
Как они смогли вынести то, что вынести невозможно? Как они смогли победить то, что непобедимо?
У всех свой ответ.
Возможно, что войну и вправду можно выиграть вопреки стране, но с помощью паучков.
Но мне кажется, что это были не паучки. Это был труд. Тяжёлый, колоссальный, невероятный, страшный, титанический труд. Такой труд, на который человека может подвигнуть только любовь. Что может заставить драться до последнего патрона и даже после того, как патроны кончились? Что может заставить, глотая слёзы, работать на заводе по 14 часов? Что заставит ждать мужа, зная, что каждый день может быть последним, пять лет? Что может заставить вернуться через пять лет? Что заставит броситься на дот? Что поднимает в атаку?
В моём кино ответ был бы — Любовь. Просто это такая большая, такая огромная Любовь, что для того, чтобы её вместить, не хватит ни одной головы, ни одного сердца, ни даже одной жизни. Для того, чтобы она уместилась, нужна Вечность. Нужно множество сердец. Это такая огромная Любовь, что для неё одна жизнь — практически ничто. Ничтожно малая величина. Это такая Любовь, для которой мало шестьдесят секунд в минуте, двадцати четырёх часов в сутках, ста лет в веке.
Это такая Любовь, которая больше страха, больше усталости, больше ненависти. Это такая Любовь, что Господь не может не встать на сторону тех, кто умеет так любить, — потому что «кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь». Потому что «…так любить, как русская душа, — любить не то чтобы умом или чем другим, а всем, чем дал Бог, что ни есть в тебе… Нет, так любить никто не может!».
Но такое кино, боюсь, скоро никто не снимет.
Потому что для того, чтобы снять такое кино, нужно смотреть на свой народ с Любовью. Потому что только она сможет помочь понять их любови, подвиги, неудачи и свершения. Смотреть с любовью, которая хотя бы немного сравнима с их любовью. Чтобы понять. Чтобы приблизиться. А эта Любовь — это такой труд…
Не хватит на то мышиной натуры их.
Тяжело наследовать героям и титанам. Наследство у них такое — огромное, величественное, тяжёлое. Людям недостойным иногда хочется просто это наследство бросить — слишком тяжело. Тяжело сравнивать себя с предками. Некоторым проще вычеркнуть их.
А некоторым хотелось бы сделать из них фон и декорацию для наиболее симпатичной презентации себя. И делают.
А мне бы так хотелось увидеть другое кино. |